Как часто мы смотрим в себя?

Кто-то мне рассказал или где-то я прочитала, что маленьким детям нужно объяснять, как называются эмоции. Типа "это ты радуешься", "это ты злой". Да и взрослым нужно.

Недавно мне сказали одну неприятную вещь, и я осознала, что не понимаю, как называется чувство, которое я испытываю. Я ощущала его физически. Бывает ком в горле, когда хочется плакать, но это не то. Как будто внутри все органы стянули в капроновый чулок и кирпич туда до кучи положили. И одновременно то ли грустно, то ли гадко, то ли стыдно - фиг разберёшь.

Я начала думать, что это такое, и поняла, что вообще раньше не замечала, что эмоции - это физические ощущения.

Когда… "медленно страшно", как будто голова начинает вращаться вокруг своей вертикальной оси, то есть мир перед глазами плывёт, поворачивается с бока на бок. Ну и руки-ноги покрываются мурашками или немеют.

Когда "быстро страшно", то как будто через пищевод бросают гирю в желудок.

Когда радостно, то наоборот, из тела вверх что-то вылетает (я не про чакры и космические лучи, если что, а просто пытаюсь ощущения описать).

Когда влюблён в кого-то или что-то… Да, чувство влюблённости абсолютно точно можно испытать по отношению к чему-то неодушевлённому, например, к горам. Или даже к абстрактному, например, к дню. И оно абсолютно такое же, как влюблённость в лиц противоположного пола. И это я не про сексуальное влечение, а именно про влюблённость. И это не "бабочки в животе", а что-то другое. Как будто ты вдохнул и не можешь выдохнуть, и тебе при этом теплеет, и глаза шире открываются.

Когда грустно - как будто съел лимон, но не ртом, а всем телом. Когда грустно настолько, что хочется заплакать - как будто первый лимон ты съел, а второй застрял целиком у тебя в горле.

Когда очень плохо - как будто у тебя из тела всё вынули и унесли, и только запах затхлости остался, как в пустом холодильнике.

Когда обманули - как будто внутрь что-то вонючее и едкое залили, и оно там воняет и щипется.

Когда неразделённая любовь или что-то ещё такое - как будто медленно-медленно из тебя все органы вытаскивают. Хотя не знаю, не могу сейчас подробно вспомнить. Ещё что-то есть, какой-то оттенок, точно.

Когда ждёшь ответа и не можешь дождаться - это как будто весь день ходил и ноги гудят, но земля горячая, и ты не можешь стоять на ней, только топтаться и ходить туда-сюда.

Когда вообще нервничаешь - как будто в голове железнодорожный вокзал - очень шумно, всё грохочет, как-то грязно, мухи летают и что-то ещё при этом взрывается.

Когда гнев - как будто внутри становится очень горячо, и чтобы себя остудить, ты вдыхаешь много воздуха и выдыхаешь ещё больше.

Когда терпишь злость - как будто ты разбухаешь, но пытаешься не разбухать. Когда не терпишь - разбухаешь и взрываешься, а потом такой весь, как сдутый шарик.

Когда умиротворение - как будто тебя поглаживают ворсистой тканью.

Есть ещё такая тихая радость - это почти как умиротворение, только ещё и греет чуть-чуть.

Когда смеёшься - как будто внутри вода кипит.

Если ещё что-то вспомню, потом напишу.

Я люблю запах дыма. И привкус пепла на губах. Люблю, как огонь жадно пожирает подношения. Мне нравится, как сворачивается бумага и пламя тянется к небесам, а искры скользят по ветру.
Я люблю этот переменчивый свет, который не обжигает, пока на него смотришь. Я люблю вдыхать его жар, стоя напротив.

Давным-давно.
Хотя на самом деле всего два года назад. Нам приказали выкопать котлован и сжечь всё, что можно сжечь из старой казармы…
Пламя было таким, что три рядом стоящих березы обуглились - а сам костёр горел неделями. Его тушили и разжигали вновь.
Я обожал ночные наряды, рядом с ним.

Мне жаль, что мне не с кем разделить образ этого пожарища. Мы жгли всё. Мебель, мусор, книги, старые документы…

В длинной зимней ночи и четырехчасовым сном - это была моя самая большой слабость. Я сидел в десяти метрах и читал книги, которые по-утру должен был сжечь…

Я не помню ничего более колдовского.

Сейчас в моих руках зажигалка. Вряд ли когда мне доведется разжечь или увидеть подобное, как тогда.

Если гореть - то ярко.

Детское правило: каждая вещь в этом мире должна быть там, где ее ценят больше всего.
Отдай конфету ребенку, отдай ему свою его любимую одежду и старые сломанные часы. Отдай то, что кто-то может ценить больше. Отдай все, к чему равнодушен.
Взросление детского правила: сто раз подумай, прежде чем брать.

Жестокость.
Сегодняя я расскажу о ней в выгодном свете.
Люди - такие неимоверные сволочи, которые очень любят жалеть себя и класть мягкие шелковые подушечки под свою задницу. Мягкие шелковые подушечки, к которым они привыкают, и уже не хотят с ними расставаться, даже если они чужие и навремя позаимствованные.
Жестокость к себе - единственная в своем роде госпожа, что способна провести вас по устойчивым кочкам болот жизни. Когда вы чувствуете, что вас достало держаться курса, когда идти нет сил, когда проще оступиться, соскользнуть и оказаться в трясине, позволить ей затянуть вас и освободить от бремени похода, вот тогда жестокость к себе способна сотворить чудо.

"Преподавание это не передача информации. Преподавание — это честные интеллектуальные отношения с учениками. Для этого не нужны ни методы, ни пособия, ни специальная подготовка. Для этого нужно только быть самим собой. Если вы не можете быть собой, то у вас нет никакого права причинять себя ни в чем неповинным детям."

Боже, у меня же идеальный репет. Просто идеальный. Как же мне повезло.

Любая хоть сколько-нибудь значимая деятельность человека так или иначе связана с творчеством и искусством. Не в том нарочитом, как мне кажется, плане, что аж шарфик захотелось захлестнуть через плечо и всем рассказать о своём видении, которое безусловно гениально. Скорее в том, что каждая такая деятельность предполагает так или иначе создание нового, того, чего ещё не было. В эпоху развитого постмодернизма сложно. Ну или мне так кажется, осознанно в других эпохах не жил. В общем говоря главное - это деятельностность. Как только приостановился и отдышался - всё, начинаются всяческие неприятные галюны об илюзорности и бессмысленности. Но если стоять среди оживлённой трассы и не ехать, то собственно неудивительно. Только главное не путать себя и поток. Синдром отчуждённой лени, когда ты вкалываешь по восемь часов на работе, а потом сладко валяешь дурака перед синим глазом - это не движение. Уточняю. Это вот тот поток. Не будем называть это движением. Движение - это искусство, осознанно, творчески оздоблено. Когда ты делаешь что-то своё, твою мать! Когда ты хочешь, когда преодолеваешь. А если уж и пошёл не туда, где можешь, то развернись и найди свою "полосу" с напитками и женщинами, так сказать. Не стоять, в общем говоря. Думать. И главное, конечно, - творить и созидать. Онанизм не прокактит. Вскрыть вены повседневности, занятся кровопусканием лени. И не пиздите, прошу, про личную несостоятельность. Твори-хреначь!

Вчерааааа я впервые попробовала кое-что. Ну, знаете, чужие параноидальные зачатки во мне не дают называть вещи своими именами, но это было внезапно так. Скажем, чай.
Не вставляло, не вставляло, а потом…
Говорю: "У меня отекли веки! Я чувствую, как поднялось давление..."
Ржет. Затем встает, танцует со стыренным дорожным конусом, шутит о чем-то. Увидел на подоконнике маленький сувенирный кальянчик, его озарила мысль, пошел мыть. Тем временем меня пробило на хавчик. Прихожу такая в ванную, с петлей колбасы. Ржет. Просит протереть детальки, я не обратила внимания. Попросил колбасы, откусил часть, перестал жевать, посмотрел на меня и серьезно так говорит: "Пленку есть нельзя". Теперь ржу я, говорю, мол, это же кишечник, ничего страшного. Спорит, хотя и сам знает.
Кажется он еще несколько раз попросил меня протереть кальянчик, но я видимо очень не хотела…
Сижу на кухне, ощущаю себя пьяной гриппозницей под кофеином, без всех негативных сторон всех этих состояний. Загналась темой про пленку колбасы.
Приходит, кладет части кальяна на стол, берет в руки кошку: "Я же просил протереть!" - вытирает кальян о кошку, не отрывая взгляда от телефона.
Затем следует та часть, где я ем батон со сметаной и сахаром, а он собирает кальянчик, набирает воду, насыпает в чашку от кальянчика "заварку", берет свою крутую зажигалку, больше похожую на сварочный аппарат, греет чашечку. Вдыхает через маленький тоненький шланг, держит. Бровями показывает, мол давай, пока горячее… Вдыхаю.
Оно-то эффективно, да. Но шланг короткий.
Следующие полчаса мы пили холодную воду, кашляли, ржали/дышали в морозильник, а я еще и почитывала, что делать в случае термического ожога трахеи, кроме того, что мне уже удалось придумать. Там же были шуточки про то, как сильно мы изнемогаем, глядя на замороженное мясо…
Выпили анальгин.
Боль прошла через полчаса, пока мы смотрели Безобразную невесту. Мало что помню из сюжета, а из происходящего в основном то, что на вопросы он отвечал, выдержав солидную паузу в секунд 30, и выражение лица при этом было жутко смешным. Ужасно хотелось спать.
Все это за часа 2-3.
Зато спала я хорошо, да.
Но так было бы в любом случае.
Кстати, с дыханием все хорошо)

Утренние апрельские сумерки. Промозглый ветер бетонных подворотен и узких улиц. Намеки на уличное освещение вдалеке, у более широкого проспекта. Небо в своей бездонной серости светится заревом зарождающейся зари. Такие цвета были у обложек бульварного чтива в начале девяностых - блеклые, напоминающие о несбывшихся мечтах и полуобморочных грезах. Из блуждания в лабиринте мыслей меня вывели вскрикивания и копошения в темной арке, мимо которой я как раз проходил. Очередной раз я себе сказал, что я не герой. Очередной, потому что каждую неделю слышу, как во дворах кого-то бьют. Иногда приезжают машины скорой, чаще милиция. Возможно, в этот раз я бы так же прошел мимо, задушив в себе дряхлую совесть. После рабочей смены усталость тела разлилась и по внутренним скатам черепа, но из арки донесся хриплый полустон-полувскрик:
- Помоги, твою мать, не дай сдохнуть…
"Это не твое дело. не твое дело. Ты не Рэмбо". И тут такое. Еще голос рассудка древней лягухи бубнил во мне, но усталость уже плавилась в злобу обезьяны. Попытка поскорее уйти была сразу же провалена. В голове осталась только одна мысль - уничтожить. За все прошлые зажмуренные глаза и зажатые уши, за всю отжатую мелочь, за все разбитые на дороге бутылки, за чертову усталость, в конце концов.
Потом глаза меня подвели. Не запомнил ровным счетом ничего: ни сколько их было, ни как выглядели. Лишь чужая боль, стук кости о кость и пьянящая ярость. После, когда адреналин выветрился, а ноги стали ватными, я разглядел на грязном бетоне бомжа. То, что это бомж, я понял потому, что не раз видел его спящим на лавочке и копающимся в баках. Он медленно лег на спину и протянул:
- Фууух… думал, сегодня помру. Не, еще поживем.
- Мог бы и спасибо сказать, - на волне опьянения от победы я желал славы и восхвалений.
- Ага, герой, блять. Если б я не крикнул, ты бы так и прошел мимо. Да и влез ты не меня спасать - а туда же, благодарности ждет. Молодежь…
Я чуть не подскачил от такой обиды. Этот чертов бомжара еще меня учить будет, урод! Но парой секунд спустя пришло зябкое и отрезвляющее осознание, что он прав. Я совсем не герой.
На вид ему было лет сорок, хотя с такой неопрятной щетиной и еле живым светом неба я и себе дал бы не меньше. Левый глаз его основательно заплыл, а из губ сочилась темная кровь. Мои собственные руки саднило, наверняка сбил костяшки.

Внезапно, посреди всего этого хаоса, в протест ему, мощным потоком поднялся со дна покой. Прохладно и беспрекословно, все выше и выше, пока весь шум внутренних голосов не захлебнулся тишиной.
И все закончилось.

Я проехал на лестнице несколько метров вправо, остановившись возле двенадцатой полки, закрыл глаза и привычным движением провел пальцами по переплетам. Первый - прохладный, кожаный, с четко отпечатанными буквами. "Держу пари, красная", - подумалось мне. Второй - тканевый, мягкий… Возможно, бледно-зеленая, выцветшая. На третьей книге уголки губ дернулись в полуулыбку, в голове возник калейдоскоп образов, а пальцы заскользили медленнее: они ее хорошо помнят. И как тяжело было отдавать обратно - тоже. Я собирался взять пятую по счету, но небольшой изъян на четвертом переплете привлек мой тактильный интерес раньше. Открыв глаза, я обнаружил небольшую серую, ничем не примечательную, кроме этого самого изъяна, книгу, больше похожую на ежедневник какого-нибудь бухгалтера, на обложке которой было отпрессовано число "12", и которую я ни за что не выбрал бы визуально, а значит, никогда бы и не прочел. "Да, как это эстетика еще не погубила этот мир", - подумал я, усмехнувшись.
- Люди не очень хотят читать книги в непривлекательных обложках. Глупо, правда? Некоторым, вроде тебя, еще и обидно. Между тем, серых людей ведь тоже зачастую не хотят… мм, читать.
Я обернулся. Внизу стоял, несомненно, самый яркий человек этой библиотеки. В руках он держал такую же серую книгу, как та, что заинтересовала мои искушенные пальцы, и в них она смотрелась еще более невзрачно, даже жалко. Так, что мне нестерпимо захотелось отнять ее у него и положить куда-нибудь в другое место, во имя сохранения ее книжного достоинства и вселенской гармонии.
- Что, мне лучше ее отложить, да? - засмеялся мужчина в густые усы, - Наверное, ты прав. Но тебе я все равно ее не отдам, даже не надейся. Ты пока не дорос до двенадцатой, хоть и проявил к ней завидное милосердие!
Я хотел было возразить, что, вообще-то говоря, таких книг тут как минимум две, так что поздно ему пытаться спасать от моего недалекого ума ее великие тайны, но, кинув взгляд на свою версию, удивленно обнаружил, что держу в руках ярко-фиолетовую, как пиджак незнакомца, книгу. Пока я рассматривал название, мужчина что-то пробубнел себе под нос, завязал шнурки и направился к выходу.
Уходя, он еще несколько раз негромко, но почти сердито повторил, смеясь: "Милосердие… Надо же! К ней - и милосердие! Какое благородство..."